Бунин рассказ муза

Анализ рассказа Муза Сочинение Анализ рассказа Муза Бунина Прочитав данный рассказ величайшего русского писателя Ивана Бунина, я сразу же бросился в пучину раздумий и начал анализировать и усваивать то, что хотел донести до нас автор. Но, познакомившись с наглой и своенравной консерваторкой по имени Муза Граф, поддавшись эмоциям и трепету своего сердца, рассказчик бросает живопись, предпочитая любовные утехи. Спустя некоторое время, сквозь разнородную бытовщину и суету, центр амурничества плавно оседает в деревне главного героя произведения. Купаясь в любовных порывах, протагонист забывает обо всём. Одновременно с этой сюжетной линией, нагло и уверенно надвигается катастрофа в воплощении соседа нашей пары — бедного помещика Завистовского,что так часто посещал усадьбу главного героя с целью развлечься в процессе игры в шашки и на рояли. Однажды, возвратившись перед Рождеством домой и не застав своей возлюбленной, действующее лицо начинает догадываться,в чём дело. С ружьём в руках, духовно подавлен, он отправился к Завистовскому, и, увидев там Музу, будучи к тому времени абсолютно растоптанным и уничтоженным, после непродолжительного и бесплодного разговора спешно ретировался в пароксизме чувств вон из дома Завистовского.

Сочинение Анализ рассказа Муза Бунина

Бунин Иван - Темные аллеи - Муза чит. Рассказ написан 17 октября 1938 года, вошёл в сборник "Тёмные аллеи". Близилась Вторая мировая война, Бунин лично столкнулся с фашистами в 1936 году, путешествуя по Германии: в Линдау его арестовали и подвергли бесцеремонному и унизительному обыску. Хотя в произведениях Бунина нет прямых отсылок к этим событиям, они в значительной мере повлияли на общее настроение его творчества. Ощущение катастрофичности бытия, одиночества, невозможности счастья, свойственные прозе Бунина и раньше, в эти годы только усиливается.

Анализ рассказа Бунина Муза

Иван Бунин Муза Я был тогда уже не первой молодости, но вздумал учиться живописи, — у меня всегда была страсть к ней, — и, бросив свое имение в Тамбовской губернии, провел зиму в Москве: брал уроки у одного бездарного, но довольно известного художника, неопрятного толстяка, отлично усвоившего себе все, что полагается: длинные волосы, крупными сальными кудрями закинутые назад, трубка в зубах, бархатная гранатовая куртка, на башмаках грязно-серые гетры, — я их особенно ненавидел, — небрежность в обращении, снисходительное поглядывание прищуренными глазами на работу ученика и это как бы про себя: — Занятно, занятно...

Несомненные успехи... Днем работал у художника и дома, вечера нередко проводил в дешевых ресторанах с разными новыми знакомыми из богемы, и молодыми и потрепанными, но одинаково приверженными бильярду и ракам с пивом...

Неприятно и скучно я жил! В памяти осталось: непрестанно валит за окнами снег, глухо гремят, звонят по Арбату конки, вечером кисло воняет пивом и газом в тускло освещенном ресторане... Не понимаю, почему я вел такое жалкое существование, — был я тогда далеко не беден. Но вот однажды в марте, когда я сидел дома, работая карандашами, и в отворенные фортки двойных рам несло уже не зимней сыростью мокрого снега и дождя, не по-зимнему цокали по мостовой подковы и как будто музыкальнее звонили конки, кто-то постучал в дверь моей прихожей.

Я крикнул: кто там? Я подождал, опять крикнул — опять молчание, потом новый стук. Я встал, отворил: у порога стоит высокая девушка в серой зимней шляпке, в сером прямом пальто, в серых ботиках, смотрит в упор, глаза цвета желудя, на длинных ресницах, на лице и на волосах под шляпкой блестят капли дождя и снега; смотрит и говорит: — Я консерваторка, Муза Граф.

Слышала, что вы интересный человек, и пришла познакомиться. Ничего не имеете против? Довольно удивленный, я ответил, конечно, любезностью: — Очень польщен, милости прошу. Только должен предупредить, что слухи, дошедшие до вас, вряд ли правильны: ничего интересного во мне, кажется, нет. И, войдя, стала, как дома, снимать перед моим серо-серебристым, местами почерневшим зеркалом шляпку, поправлять ржавые волосы, скинула и бросила на стул пальто, оставшись в клетчатом фланелевом платье, села на диван, шмыгая мокрым от снега и дождя носом, и приказала: — Снимите с меня ботики и дайте из пальто носовой платок.

Я подал платок, она утерлась и протянула мне ноги. Сдерживая глупую улыбку удовольствия и недоумения, — что за странная гостья! От нее еще свежо пахло воздухом, и меня волновал этот запах, волновало соединение ее мужественности со всем тем женственно-молодым, что было в ее лице, в прямых глазах, в крупной и красивой руке, — во всем, что оглянул и почувствовал я, стаскивая ботики из-под ее платья, под которым округло и полновесно лежали ее колени, видя выпуклые икры в тонких серых чулках и удлиненные ступни в открытых лаковых туфлях.

Затем она удобно уселась на диване, собираясь, видимо, уходить не скоро. Не зная, что говорить, я стал расспрашивать, от кого и что она слышала про меня и кто она, где и с кем живет. Она ответила. Пошла больше потому, что увидела на концерте.

Вы довольно красивы. А я дочь доктора, живу от вас недалеко, на Пречистенском бульваре. Говорила она как-то неожиданно и кратко. Я, опять не зная, что сказать, спросил: — Чаю хотите? Только поторопите коридорного, я нетерпелива. Когда коридорный принес самовар и мешочек с яблоками, она заварила чай, перетерла чашки, ложечки...

А съевши яблоко и выпив чашку чаю, глубже подвинулась на диване и похлопала рукой возле себя: — Теперь сядьте ко мне. Я сел, она обняла меня, не спеша поцеловала в губы, отстранилась, посмотрела и, как будто убедившись, что я достоин того, закрыла глаза и опять поцеловала — старательно, долго. В номере было уже совсем темно, — только печальный полусвет от фонарей с улицы. Что я чувствовал, легко себе представить. Откуда вдруг такое счастье!

Молодая, сильная, вкус и форма губ необыкновенные... Я как во сне слышал однообразный звон конок, цоканье копыт... Воображаю, что вы обо мне думаете. А на самом деле вы моя первая любовь. Ученье свое я, конечно, вскоре бросил, она свое продолжала кое-как. Мы не расставались, жили, как молодожены, ходили по картинным галереям, по выставкам, слушали концерты и даже зачем-то публичные лекции... В мае я переселился, по ее желанию, в старинную подмосковную усадьбу, где были настроены и сдавались небольшие дачи, и она стала ездить ко мне, возвращаясь в Москву в час ночи.

Никак не ожидал я и этого — дачи под Москвой: никогда еще не жил дачником, без всякого дела, в усадьбе, столь не похожей на наши степные усадьбы, и в таком климате. Все время дожди, кругом сосновые леса.

То и дело в яркой синеве над ними скопляются белые облака, высоко перекатывается гром, потом начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от зноя в душистый сосновый пар... Все мокро, жирно, зеркально... В парке усадьбы деревья были так велики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под ними малы, как жилища под деревьями в тропических странах.

Пруд стоял громадным черным зеркалом, наполовину затянут был зеленой ряской... Я жил на окраине парка, в лесу. Бревенчатая дача моя была не совсем достроена, — неконопаченые стены, неструганые полы, печи без заслонок, мебели почти никакой. И от постоянной сырости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли бархатом плесени.

Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот полусвет странно мешался с лунным светом, тоже неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по чистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше не будет.

Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, — и вдруг слышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами, кругом тьма и в отвес падающие молнии...

Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К полудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь. Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетка низкого солнца.

Тут я шел на станцию встречать ее. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой, обремененной пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры...

Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед ее поздним отъездом бродили по парку. Она становилась сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Черный пруд, вековые деревья, уходящие в звездное небо... Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах, похожих на озера.

В июне она уехала со мной в мою деревню, — не венчаясь, стала жить со мной, как жена, стала хозяйствовать. Долгую осень провела не скучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседей чаще всего бывал у нас некто Завистовский, одинокий, бедный помещик, живший от нас верстах в двух, щуплый, рыженький, несмелый, недалекий — и недурной музыкант. Зимой он стал появляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства, теперь же так привык к нему, что вечер без него был мне странен.

Мы играли с ним в шашки или же он играл с ней в четыре руки на рояли. Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился уже при луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее.

Сел за самовар один. Гулять ушла? Их нету дома с самого завтрака. Наняла на деревне мужика и уехала на станцию, в Москву, — от нее все станется! Но, может быть, вернулась? Стыдно прислуги... Неужели правда уехала, бросила?

Да нет, не может быть! Свернул с большой дороги, пошел к жалкой усадьбе Завистовского: аллея голых деревьев, ведущая к ней по полю, потом въезд во двор, слева старый, нищий дом, в доме темно... Поднялся на обледенелое крыльцо, с трудом отворил тяжелую дверь в клоках обивки, — в прихожей краснеет открытая прогоревшая печка, тепло и темнота...

Но темно и в зале. И он бесшумно, в валенках, появился на пороге кабинета, освещенного тоже только луной в тройное окно. Входите, входите, пожалуйста...

А я, как видите, сумерничаю, коротаю вечер без огня... Я вошел и сел на бугристый диван. Он промолчал. Потом почти неслышным голосом: — Да, да, я вас понимаю... И тотчас, тоже бесшумно, тоже в валенках, с шалью на плечах, вышла из спальни, прилегавшей к кабинету, Муза.

И села на другой диван, напротив. Он трусливо сунулся к ней, протянул портсигар, стал по карманам шарить спичек... Сердце у меня колотилось уже в самом горле, било в виски. Я поднялся и, шатаясь, пошел вон.

Бунин Иван - Темные аллеи - Муза (чит. А.Демидова)

Анализ рассказа Бунина Муза Анализ рассказа Бунина Муза Рассказ ведётся от первого лица немолодого помещика, который хотел учиться живописи. Он так был увлечен этой идеей, что провел весь зимний период, в Москве, забросивши свое имение. Помещик брал уроки живописи у весьма посредственного, но всем известного художника.

Вы точно человек?

В молодости своей, как и все черти, он увлекался... Нынче ночью предстояла она - и скоро нужно было идти к товарищу, а не ждать в бездействии дома и не... Рассказ написан 17 октября 1938 года, вошёл в сборник "Тёмные аллеи". Близилась Вторая мировая война, Бунин лично столкнулся с фашистами в 1936 году, путешествуя по Германии: в Линдау его арестовали и подвергли бесцеремонному и унизительному обыску. Хотя в произведениях Бунина нет прямых отсылок к этим событиям, они в значительной мере повлияли на общее настроение его творчества. Ощущение катастрофичности бытия, одиночества, невозможности счастья, свойственные прозе Бунина и раньше, в эти годы только усиливается. Как и все произведения цикла "Тёмные аллеи", рассказ "Муза" раскрывает тему любви. Главный стилевой принцип рассказа - антитеза. Он проявляет себя на всех уровнях.

Иван Бунин «Муза»

.

Портрет героини ранней прозы И. Бунина: традиции романтизма Как и все произведения цикла «Тёмные аллеи», рассказ «Муза» раскрывает тему​. Анализ рассказа Бунина Муза. Рассказ ведётся от первого лица немолодого помещика, который хотел учиться живописи. Он так был увлечен этой. Прочитав данный рассказ величайшего русского писателя Ивана Бунина, я сразу же бросился в пучину раздумий и начал анализировать и усваивать.

.

.

.

.

.

.

ВИДЕО ПО ТЕМЕ: "Муза" boutique-dart.ru Аудиокнига