Что ты делаешь птичка на черной ветке

Скоро он простится с нами, крысе передав черед. Рылом не поспать в салате, не проснуться тоже в нем Будем все как крысы прятать и салаты уберем. И в грязи не поваляться ведь, теперь нас не поймут! Грязным, все же, можно шляться тут еще не попрекнут И визжать как вепрь буйный не по моде станет вновь. Пропищишь тихонько мышью к черту этих кабанов!

Текст песни Иосиф Бродский - Что ты делаешь, птичка

Все эти годы мимо текла река, как морщины в поисках старика. Но народ, не умевший считать до ста, от нее хоронился верстой моста. Порой наводненье, порой толпа, то есть что-то, что трудно стереть со лба, заливали асфальт, но возвращались вспять, когда ветер стихал и хотелось спать. Еще были зимы одна лютей другой и привычка плодить детей, сводивших как зеркалом — платяной шкаф две жизни к своей одной, и вообще экономить. Но как ни гни пальцы руки, проходили дни. В дело пошли двоеточья с ё, зане их труднее стереть. Но всё было впустую.

Виктор Финкель: Интеллектуальное богатство Бродского

С точки зренья комара, человек не умира. Вот откуда речь и прыть -- от уменья жизни скрыть свой конец от тех, кто в ней насекомого сильней, в скучный звук, в жужжанье, суть какового -- просто жуть, а не жажда юшки из мышц без опухоли и с, либо -- глубже, в рудный пласт, что к молчанию горазд: всяк, кто сверху языком внятно мелет -- насеком. Чем ближе тело к земле, тем ему интересней, как сделаны эти вещи, где из потусторонней ткани они осторожно выкроены без лезвий -- чем бестелесней, тем, видно, одушевленней, как вариант лица, свободного от гримасы искренности, или звезды, отделавшейся от массы.

Они стоят перед нами выходцами оттуда, где нет ничего, опричь возможности воплотиться безразлично во что -- в каплю на дне сосуда, в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста, в цветы; еще поглощенные памятью о "сезаме", смотрят они на нас невидящими глазами. Наконец вы дома. В вашем лишенном фальши будущем, в пресном стекле пузатых ваз, где в пору краснеть, потому что дальше только распад молекул, по кличке запах, или -- белеть, шепча "пестик, тычинка, стебель", сводя с ума штукатурку, опережая мебель.

Хочешь сказать, что рогатки метки, но жизнь возможна? Гораздо страшнее твои догадки; на них я и озираюсь. Но лучше петь сидя на ветке; редко поют, летая. Меня привлекает вечность. Я с ней знакома. Ее первый признак -- бесчеловечность. И здесь я -- дома. Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.

И это не комната, где мы сидим, но полюс; плюс наши следы ведут от него, а не к. Когда-то я знал на память все краски спектра. Теперь различаю лишь белый, врача смутив. Но даже ежели песенка вправду спета, от нее остается еще мотив.

Я рад бы лечь рядом с тобою, но это -- роскошь. Если я лягу, то -- с дерном заподлицо. И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках и сварит всмятку себе яйцо. Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь. Это всегда помогало, как тальк прыщу. Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь. Ты носишь светлые платья. И я грущу. В цветах -- такое же вранье и та же жажда будущего.

Карий глаз смотрит в будущее, где ни ваз, ни разговоров о воде. Один гербарий. Отсюда -- складчатость. Сначала -- рта, потом -- бордовая, с искрой, тафта, как занавес, готовый взвиться и обнаружить механизм ходьбы в заросшем тупике судьбы; смутить провидца.

Нога в чулке из мокрого стекла блестит, как будто вплавь пересекла Босфор и требует себе асфальта Европы или же, наоборот, -- просторов Азии, пустынь, щедрот песков, базальта. Камея в низком декольте. Под ней, камеей, -- кружево и сумма дней, не тронутая их светилом, не знающая, что такое -- кость, несобираемая в горсть; простор белилам. Что за спиной у ней, опричь ковра с кинжалами? Ее вчера. Мысли о Петрове, о Сидорове, не говоря об Иванове, возмущавших зря пять литров крови. Что перед ней сейчас?

Ухмылки консула. Настырный гул базара в полдень. Минареты класса земля-земля или земля-чалма иначе -- облако. Зурна, сурьма. Другая раса. Плюс эта шляпа типа лопуха в провинции и цвета мха.

Болтун с палитрой. Англичане такие делали перед войной. Амур на столике: всего с одной стрелой в колчане. Накрашенным закрытым ртом лицо кричит, что для него "потом" важнее, чем "теперь", тем паче -- "тогда"! Что полотно -- стезя попасть туда, куда нельзя попасть иначе. Так боги делали, вселяясь то в растение, то в камень: до возникновенья человека. Это инерция метаморфоз сиеной и краплаком роз глядит с портрета, а не сама она.

Она сама состарится, сойдет с ума, умрет от дряхлости, под колесом, от пули. Но там, где не нужны тела, она останется какой была тогда в Стамбуле. На секунданте -- коричневая шинель. И кто-то падает в снег, говоря "Ужель".

Но никто не попадает в цель. Она сидит у окна, завернувшись в шаль. Пока существует взгляд, существует даль. Всю комнату заполонил рояль. Входит доктор и говорит: "Как жаль...

Холодно, и задувает в щель. Неподвижное тело. Неприбранная постель. Она трясет его за плечи с криком: "Мишель! Мишель, проснитесь! Прошло двести лет! Не столь важно даже, что двести! Важно, что ваша роль сыграна! Костюмы изгрызла моль! И наоборот! Сушатся сети -- родственницы простыней. Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч. Синий залив пытается стать синей. Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел. После восьми набережная пуста. Синева вторгается в тот предел, за которым вспыхивает звезда.

Леонской В воздухе -- сильный мороз и хвоя. Наденем ватное и меховое. Чтоб маяться в наших сугробах с торбой -- лучше олень, чем верблюд двугорбый.

На севере если и верят в Бога, то как в коменданта того острога, где всем нам вроде бока намяло, но только и слышно, что дали мало. На юге, где в редкость осадок белый, верят в Христа, так как сам он -- беглый: родился в пустыне, песок-солома, и умер тоже, слыхать, не дома. Помянем нынче вином и хлебом жизнь, прожитую под открытым небом, чтоб в нём и потом избежать ареста земли -- поскольку там больше места. Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела, и карий местного мусора примет меня за дачника.

Но даже луна не узнает, какие у нас дела, заглядывая в окно, точно в конец задачника. Мы -- на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом, то есть жизни без нас, уже вывозимой за море вследствие потной морзянки и семафора в чем мать родила, на память о битом мраморе. И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя, окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию, мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя: подлиннику пустоты предпочитая копию.

Платье его в беспорядке, и в мыслях -- сажа. В глазах цвета бесцельной пули -- готовность к любой перемене в судьбе пейзажа. Всюду -- жертвы барометра. Не дожидаясь залпа, царства рушатся сами, красное на исходе. Мы все теперь за границей, и если завтра война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.

Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябины озаряет наличник осиротевшей дачи. И пусть вы -- трижды Гирей, но лицо рабыни, взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе. И постоянно накрапывает, точно природа мозгу хочет что-то сообщить; но, чтоб не портить крови, шепчет на местном наречьи.

А ежели это -- Морзе, кто его расшифрует, если не шифер кровли? Ты прочтешь эти буквы, оставшиеся от пера, и еще упрекнешь, как муравья -- кора за его медлительность. Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возник повод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение; просто будущему требуется помещение без них.

С другой стороны, взять созвездия.

Читать онлайн "Пейзаж с наводнением" автора Бродский Иосиф Александрович - RuLit - Страница 25

Любовная песнь Иванова Кажинный раз на этом самом месте я вспоминаю о своей невесте. Вхожу в шалман, заказываю двести. Река бежит у ног моих, зараза. Я говорю ей мысленно: бежи. В глазу — слеза.

Боюсь, тебя привлекает клетка

Что думает Поэт о связи души и поэзии. Поскольку Джон Донн — высший поэтический класс и чистая сущность собственно поэзии, текстовая связка воедино души Донна и его спящего тела и есть ответ на поставленный вопрос: Сейчас — лежит под покрывалом белым, покуда сшито снегом, сшито сном пространство меж душой и спящим телом. Но Бродский слишком сложен, фундаментален и многопланов для прямых и однозначных ответов. Это, однако, не означает, что у Бродского не было идеализированного и стерильно чистого представления о своей поэзии. Достаточно для доказательства этого привести только лишь одну его трогательную строчку. До свидания стихи. В час добрый. Не боюсь за вас; есть средство вам перенести путь долгий: милые стихи, в вас сердце я своё вложил. Коль в Лету канет, то скорбеть мне перву.

ПОСМОТРИТЕ ВИДЕО ПО ТЕМЕ: И. Бродский "Что ты делаешь, птичка..."

Бродский Иосиф. Пейзаж с наводнением

Как говорил картавый, "время покажет Кузькину мать", руины, кости посмертной радости с привкусом Украины. То не зелено-квитный, траченный изотопом,-- жовто-блакытный реет над Конотопом, скроенный из холста, знать, припасла Канада. Даром что без креста, но хохлам не надо. Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!

Что ты делаешь, птичка, на чёрной ветке, оглядываясь тревожно? Хочешь сказать, что рогатки метки, но жизнь возможна? - Ах нет, когда целятся из. Что ты делаешь, птичка, на чёрной ветке, оглядываясь тревожно? Хочешь сказать, что рогатки метки, но жизнь возможна? — Ах нет, когда целятся из. Человек опять плохо слышит и снова переспрашивает: «Что ты сказал о коронах? .. Что ты делаешь, птичка, на чёрной ветке.

С точки зренья комара, человек не умира. Вот откуда речь и прыть -- от уменья жизни скрыть свой конец от тех, кто в ней насекомого сильней, в скучный звук, в жужжанье, суть какового -- просто жуть, а не жажда юшки из мышц без опухоли и с, либо -- глубже, в рудный пласт, что к молчанию горазд: всяк, кто сверху языком внятно мелет -- насеком. Чем ближе тело к земле, тем ему интересней, как сделаны эти вещи, где из потусторонней ткани они осторожно выкроены без лезвий -- чем бестелесней, тем, видно, одушевленней, как вариант лица, свободного от гримасы искренности, или звезды, отделавшейся от массы. Они стоят перед нами выходцами оттуда, где нет ничего, опричь возможности воплотиться безразлично во что -- в каплю на дне сосуда, в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста, в цветы; еще поглощенные памятью о "сезаме", смотрят они на нас невидящими глазами.

Стихотворения [40/41]

И в шутку устраивает вечный недолёт Возможность же все это наблюдать, к осеннему прислушиваясь свисту, единственная, в общем, благодать, доступная в деревне атеисту. Итак, что из себя представляет местный деревенский Бог? Он живёт всюду, поэтому картина мира подозрительно напоминает пантеистическую. Если всерьёз к ней относиться, то она, конечно же, не христианская. Он активнейшим образом принимает участие в делах деревни. Да, чорт в этой повести старается навредить сельчанам, а местный Бог особо навредить не стремится, но и то, и другое — совершенно не всерьёз.

.

.

.

.

ВИДЕО ПО ТЕМЕ: Иосиф Бродский "Что ты делаешь, птичка, на черной ветке" - Елена Черненко и Жека Велес