Роман бунина жизнь арсеньева

Бунина в произведении "Жизнь Арсеньева" Художественный мир И. Он носил итоговый характер, обобщая явления и события почти полувековой давности. Роман не просто лирический дневник далеких, безвозвратно отошедших дней. Первые детские впечатления и впечатления отрочества, жизнь в усадьбе и учение в гимназии, картины русской природы и быт нищающего дворянства служат темой для философской и этнической концепции позднего Бунина. Покинув родительское гнездо, Алексей Арсеньев попадает в разнообразную социальную среду. Дворянин по крови, с развитой сословной гордостью, он органично входит вглубь крестьянского быта. Усадьба, полевое раздолье, старый русский уездный городок, гимназия, постоялые дворы, трактиры, цирк, городской сад, напоенный запахом цветов,- из множества лирических миниатюр складывается эта мозаичная картина России, воспетой Буниным.

Глава і Традиции и новаторство романа «Жизнь АрсеньЕва» и.Бунина

Он был не в силах скрывать свои эмоции, и вскоре горничная поняла, что Алексей находится в полной ее власти. Тоня принялась его мучить сменами настроения — она была то необычайно ласкова и нежна, то окатывала холодным равнодушием, а то и вовсе была враждебна. Эти отношения совершенно изнурили Алексей. Избавил брата от лишних страданий Николай, который рассчитал горничную по просьбе ее мужа. Его сомнения развеял поезд на Харьков — увидев его, Алексей решил немедленно отправиться к Георгию. Главы 12-13 В Харькове Алексей попал в совершенно новый мир, глубоко потрясший его.

Краткое содержание «Жизнь Арсеньева»

Четыре фрагмента из "Золотой легенды" Лонгфелло. Годива Теннисона. Темные аллеи сборник рассказов Воспоминания. У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о своем возрасте, -- тем более, что я еще совсем не ощущаю его бремени, -- и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть.

А родись я и живи на необитаемом острове, я бы даже и о самом существовании смерти не подозревал. Но кто знает? Может быть, великое несчастье. Да и правда ли, что не подозревал бы? Не рождаемся ли мы с чувством смерти? А если нет, если бы не подозревал, любил ли бы я жизнь так, как люблю и любил? О роде Арсеньевых, о его происхождении мне почти ничего не известно. Что мы вообще знаем!

Я знаю только то, что в Гербовнике род наш отнесен к тем, "происхождение коих теряется во мраке времен". В Духов день призывает Церковь за литургией "сотворить память всем от века умершим". Она возносит в этот день прекрасную и полную глубокого смысла молитву: -- Вси рабы Твоя, Боже, упокой во дворех Твоих и в недрех Авраама, -- от Адама даже до днесь послужившая Тебе чисто отцы и братiи наши, други и сродники!

Разве случайно сказано здесь о служении? И разве не радость чувствовать свою связь, соучастие "с отцы и братiи наши, други и сродники", некогда совершавшими это служение? Исповедовали наши древнейшие пращуры учение "о чистом, непрерывном пути Отца всякой жизни", переходящего от смертных родителей к смертным чадам их -- жизнью бессмертной, "непрерывной", веру в то, что это волей Агни заповедано блюсти чистоту, непрерывность крови, породы, дабы не был "осквернен", то есть прерван этот "путь", и что с каждым рождением должна все более очищаться кровь рождающихся и возрастать их родство, близость с ним, единым Отцом всего сущего.

Среди моих предков было, верно, не мало и дурных. Но все же из поколения в поколение наказывали мои предки друг другу помнить и блюсти свою кровь: будь достоин во всем своего благородства. И как передать те чувства, с которыми я смотрю порой на наш родовой герб?

Рыцарские доспехи, латы и шлем с страусовыми перьями. Под ними щит. И на лазурном поле его, в середине -- перстень, эмблема верности и вечности, к которому сходятся сверху и снизу своими остриями три рапиры с крестами-рукоятками. Все же над этой жизнью всегда -- и не даром -- царит какая-нибудь серая башня времен крестоносцев, громада собора с бесценным порталом, века охраняемым стражей святых изваяний, и петух на кресте, в небесах, высокий Господний глашатай, зовущий к небесному Граду.

II Самое первое воспоминание мое есть нечто ничтожное, вызывающее недоумение. Я помню большую, освещенную предъосенним солнцем комнату, его сухой блеск над косогором, видным в окно, на юг... Только и всего, только одно мгновенье! Почему именно в этот день и час, именно в эту минуту и по такому пустому поводу впервые в жизни вспыхнуло мое сознание столь ярко, что уже явилась возможность действия памяти?

И почему тотчас же после этого снова надолго погасло оно? Младенчество свое я вспоминаю с печалью. Каждое младенчество печально: скуден тихий мир, в котором грезит жизнью еще не совсем пробудившаяся для жизни, всем и всему еще чуждая, робкая и нежная душа. Золотое, счастливое время! Нет, это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое. Может быть, мое младенчество было печальным в силу некоторых частных условий?

В самом деле, вот хотя бы то, что рос я в великой глуши. Пустынные поля, одинокая усадьба среди них... Зимой безграничное снежное море, летом -- море хлебов, трав и цветов... И вечная тишина этих полей, их загадочное молчание... Но грустит ли в тишине, в глуши какой-нибудь сурок, жаворонок? Нет, они ни о чем не спрашивают, ничему не дивятся, не чувствуют той сокровенной души, которая всегда чудится человеческой душе в мире, окружающем ее, не знают ни зова пространств, ни бега времени.

А я уже и тогда знал все это. Где были люди в это время? Поместье наше называлось хутором, -- хутор Каменка, -- главным имением нашим считалось задонское, куда отец уезжал часто и надолго, а на хуторе хозяйство было небольшое, дворня малочисленная. Но все же люди были, какая-то жизнь все же шла.

Были собаки, лошади, овцы, коровы, работники, были кучер, староста, стряпухи, скотницы, няньки, мать и отец, гимназисты братья, сестра Оля, еще качавшаяся в люльке...

Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? Вот вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор в тени, а я совсем, совсем один в мире лежу на его зеленой холодеющей траве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно свое. Плывет и, круглясь, медленно меняет очертания, тает в этой вогнутой синей бездне высокое, высокое белое облако...

Ах, какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть, плыть на нем в этой жуткой высоте, в поднебесном просторе, в близости с Богом и белокрылыми ангелами, обитающими где-то там, в этом горнем мире! Вот я за усадьбой, в поле. Вечер как будто все тот же -- только тут еще блещет низкое солнце -- и все так же одинок я в мире.

Вокруг меня, куда ни кинь взгляд, колосистые ржи, овсы, а в них, в густой чаще склоненных стеблей, -- затаенная жизнь перепелов. Сейчас они еще молчат да и все молчит, только порой загудит, угрюмо зажужжит запутавшийся в колосьях хлебный рыжий жучок.

Я освобождаю его и с жадностью, с удивленьем разглядываю: что это такое, кто он, этот рыжий жук, где он живет, куда и зачем летел, что он думает и чувствует? А не то вижу я себя в доме и опять в летний вечер и опять в одиночестве.

Солнце скрылось за притихший сад, покинуло пустой зал, пустую гостиную, где оно радостно блистало весь день: теперь только последний луч одиноко краснеет в углу на паркете, меж высоких ножек какого-то старинного столика, -- и, Боже, как мучительна его безмолвная и печальная прелесть! А поздним вечером, когда сад уже чернел за окнами всей своей таинственной ночной чернотой, а я лежал в темной спальне в своей детской кроватке, все глядела на меня в окно, с высоты, какая-то тихая звезда...

Что надо было ей от меня? Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала? III Детство стало понемногу связывать меня с жизнью, -- теперь в моей памяти уже мелькают некоторые лица, некоторые картины усадебного быта, некоторые события...

Из этих событий на первом месте стоит мое первое в жизни путешествие, самое далекое и самое необыкновенное из всех моих последующих путешествий. Отец с матерью отправились в ту заповедную страну, которая называлась городом, и взяли меня с собой. Тут я впервые испытал сладость осуществляющейся мечты, а вместе с тем и страх, что она почему-нибудь не осуществится. Помню до сих пор, как я томился, стоя среди двора на солнечном припеке и глядя на тарантас, который еще утром выкатили из каретного сарая: да когда же наконец запрягут, когда кончатся все эти приготовления к отъезду?

Помню, что ехали мы целую вечность, что полям, каким-то лощинам, проселкам, перекресткам не было счета и что в дороге случилось вот что: в одной лощине, -- а дело было уже к вечеру и места были очень глухие, -- густо рос дубовый кустарник, темно-зеленый и кудрявый, и по ее противоположному склону пробирался среди кустарника "разбойник", с топором засунутым за пояс, -- самый, может быть, таинственный и страшный из всех мужиков, виденных мной не только до той поры, но и вообще за всю мою жизнь.

Как въехали мы в город, не помню. Зато как помню городское утро! Всего же поразительнее оказалась в городе вакса. За всю мою жизнь не испытал я от вещей, виденных мною на земле, -- а я видел много! Круглая коробочка эта была из простого лыка, но что это было за лыко и с какой несравненной художественной ловкостью была сделана из него коробочка!

А самая вакса! Черная, тугая, с тусклым блеском и упоительным спиртным запахом! А потом были еще две великих радости: мне купили сапожки с красным сафьяновым ободком на голенищах, про которые кучер сказал на весь век запомнившееся мне слово: "в аккурат сапожки! С каким блаженным чувством, как сладострастно касался я и этого сафьяна и этой упругой, гибкой ременной плеточки! Дома, лежа в своей кроватке, я истинно замирал от счастья, что возле нее стоят мои новые сапожки, а под подушкой спрятана плеточка.

И заветная звезда глядела с высоты в окно и говорила: вот теперь уже все хорошо, лучшего в мире нет и не надо! Эта поездка, впервые раскрывшая мне радости земного бытия, дала мне еще одно глубокое впечатление.

Я испытал его на возвратном пути. Путь наш лежал прямо на запад, на закатное солнце, и вот вдруг я увидел, что есть еще один человек, который тоже смотрит на него и на поля: на самом выезде из города высился необыкновенно огромный и необыкновенно скучный желтый дом, не имевший совершенно ничего общего ни с одним из доселе виденных мною домов, -- в нем было великое множество окон и в каждом окне была железная решетка, он был окружен высокой каменной стеной, а большие ворота в этой стене были наглухо заперты, -- и стоял за решеткой в одном из этих окон человек в кофте из серого сукна и в такой же бескозырке, с желтым пухлым лицом, на котором выражалось нечто такое сложное и тяжкое, чего я еще тоже отроду не видывал на человеческих лицах: смешение глубочайшей тоски, скорби, тупой покорности и вместе с тем какой-то страстной и мрачной мечты...

Конечно, мне объяснили, какой это был дом и кто был этот человек, это от отца и матери узнал я о существовании на свете того особого сорта людей, которые называются острожниками, каторжниками, ворами, убийцами. Но ведь слишком скудно знание, приобретаемое нами за нашу личную краткую жизнь -- есть другое, бесконечно более богатое, то, с которым мы рождаемся.

Для тех чувств, которые возбудили во мне решетка и лицо этого человека, родительских объяснений было слишком мало: я сам почувствовал, сам угадал, при помощи своего собственного знания, особенную, жуткую душу его. Страшен был мужик, пробиравшийся по дубовым кустарникам в лощине, с топором за подпояской.

Но то был разбойник, -- я ни минуты не сомневался в этом, -- то было нечто очень страшное, но и чарующее, сказочное. Этот же острожник, эта решетка... IV Дальнейшие мои воспоминания о моих первых годах на земле более обыденны и точны, хотя все так же скудны, случайны, разрозненны: что, повторяю, мы знаем, что помним, -- мы, с трудом вспоминающие порой даже вчерашний день! Детская душа моя начинает привыкать к своей новой обители, находить в ней много прелести уже радостной, видеть красоту природы уже без боли, замечать людей и испытывать к ним разные, более или менее сознательные чувства.

Мир для меня все еще ограничивается усадьбой, домом и самыми близкими. Вот я уже не только заметил и почувствовал отца, его родное существование, но и разглядел его, сильного, бодрого, беспечного, вспыльчивого, но необыкновенно отходчивого, великодушного, терпеть не могшего людей злых, злопамятных.

Я уже чувствовал к нему не только расположенье, но временами и радостную нежность, он мне уже нравился, отвечал моим уже слагающимся вкусам своей отважной наружностью, прямотой переменчивого характера, больше же всего, кажется, тем, что был он когда-то на войне в каком-то Севастополе, а теперь охотник, удивительный стрелок, -- он попадал в двугривенный, подброшенный в воздух, -- и так хорошо, задушевно, а когда нужно, так ловко, подмывающе играет на гитаре песни, какие-то старинные, счастливых дедовских времен...

Заметил я наконец и няньку нашу, то есть осознал присутствие в доме, какую-то особую близость к нашей детской этой большой, статной и властной женщины, которая, хотя и называет себя постоянно нашей холопкой, есть на самом деле член нашей семьи, а ссорится и довольно часто с нашей матерью лишь потому, что это совершенно необходимо в силу их любви друг к другу и потребности после ссоры через некоторое время заплакать и помириться.

Братья были совсем не ровесники мне, они жили тогда уже какой-то своей жизнью, приезжали к нам только на каникулы; зато у меня оказалось две сестры, которых я тоже наконец осознал и по-разному, но одинаково тесно соединил с своим существованием: я нежно полюбил смешливую синеглазую Надю, которая заняла свою очередь в люльке, и незаметно стал делить все свои игры и забавы, радости и горести, а порой и самые сокровенные мечты и думы с черноглазой Олей, девочкой горячей, легко, как отец, вспыхивающей, но тоже очень доброй, чувствительной, вскоре сделавшейся моим верным другом.

Что до матери, то, конечно, я заметил и понял ее прежде всех. Мать была для меня совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным с моим собственным, я заметил, почувствовал ее, вероятно, тогда же, когда и себя самого...

Краткое содержание “Жизни Арсеньева” Ивана Бунина

Бунина Литературовед Болдырева Е. Особое место в этом ряду занимает роман И. В то время Бунину было 57 лет. К тому времени он был автором целого ряда лирических стихотворений, автором прекрасного перевода поэмы Г. Революцию Иван Бунин не принял, в январе 1920 года уехал из Одессы в Константинополь, оттуда — во Францию.

Вы точно человек?

Четыре фрагмента из "Золотой легенды" Лонгфелло. Годива Теннисона. Темные аллеи сборник рассказов Воспоминания. У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о своем возрасте, -- тем более, что я еще совсем не ощущаю его бремени, -- и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть. А родись я и живи на необитаемом острове, я бы даже и о самом существовании смерти не подозревал. Но кто знает?

Жизнь Арсеньева

История становления личности юного дворянина, поэта Алексея Арсеньева, от младенчества до зрелости. Первые воспоминания и впечатления, учёба в гимназии, первые влюблённости — в крестьянку и соседку, познание смерти, иллюзии и увлечения, путешествия. Из всех этих осколков Бунин воссоздаёт быт России XIX века и подводит итог всей русской литературе этого периода. Иван Бунин. Кроме того, в начале того же года у Бунина впервые появился собственный дом — вилла в Грасе на юге Франции. В 1933-м была написана финальная, пятая часть — об отношениях Арсеньева с его возлюбленной Ликой.

Роман первого русского нобелевского лауреата: ностальгия по утраченной усадебной идиллии и традициям классической русской литературы. Роман «Жизнь Арсеньева» (первоначально получивший название «Истоки. дней») Иван Алексеевич Бунин писал 11 лет, с по год [1]. Роман Ивана Бунина в пяти томах, написанный в эмиграции и имеющий много автобиографических деталей.

Красноярск, ул. Ленина, 70, ауд. С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Сибирского федерального университета. Автореферат диссертации размещён на сайте Сибирского федерального университета www.

Художественный мир И.А.Бунина в произведении "Жизнь Арсеньева"

История создания[ править править код ] К написанию Бунин приступил в Грасе летом 1927 года. Позже, обсуждая с Кузнецовой эпизод из первой книги, повествующей о подростковой влюблённости героя в девочку Анхен, Бунин начал рассказывать про Сашу Резвую, соседку, из-за которой он в юношеские годы не спал больше месяца. Такие разговоры-воспоминания велись на протяжении всей работы над произведением. Сюжет[ править править код ] Повествование ведётся от лица Алексея Арсеньева, вспоминающего о своём детстве и юности. Мальчик подрастает, и в имении появляется учитель по фамилии Баскаков. Ему надлежит подготовить Алексея к поступлению в гимназию, однако особого усердия наставник не проявляет: научив ребёнка читать и писать, Баскаков считает свою миссию выполненной. Вместо подготовительной программы он рассказывает Алексею истории из своей жизни, читает вслух книги про Робинзона и Дон Кихота.

.

.

.

.

ВИДЕО ПО ТЕМЕ: АУДИОКНИГА - Бунин Иван, Жизнь Арсеньева