Много пережил я подобных часов

Но у меня была великая и божественная новизна, свежесть и радость всех впечатлений бытия. Долины, всегда и всюду таинственные для юного сердца, сияющей в тишине воды окружали меня. И первые, жалкие, неумелые, но незабытые встречи музой - и это у меня было. То, среди чего, говоря словами Пушкина, "расцветал" я, очень не походило на царскосельские парки. Но как пленительно, как родственно звучны были для меня тогда пушкинские строки о них! Как живо выражали они существенность того, чем полна была моя душа, - те тайные лебединые клики, что порою так горячо и призывно оглашали её!

Топ самых странных советских часов, которые я когда либо видел.

На просторах Интернета я видел много конструкций подобных часов. Что-то в них есть, какая-то мягкая и теплая энергетика исходит от них. Я тоже загорелся сделать что-либо подобное. Но не просто только часы, чтобы они не только показывали время, но и радовали глаз. Хочется поделиться своими соображениями не только в схемотехнике часов, но и идеями которые пришли в голову во время разработки дизайна часов.

Много пережил я подобных путанных часов одинокого неуспокоенного

Ничипоров И. Типологическое соотнесение наследия Бунина и Набокова, объективное исследование их личных и творческих взаимоотношений, намеченное в литературоведении[1], способствуют восстановлению целостной картины тенденций литературного развития в Русском Зарубежье. Сопоставление ярчайших "автобиографических" романов двух художников позволяет проследить магистральные пути обновления романной формы в ХХ в.

Романы "Жизнь Арсеньева" 1933 и "Другие берега" 1954 разделены немалой исторической дистанцией и по времени создания, и по тому материалу русской жизни, к которому они обращены: 80-е гг.

XIX в. Но они сближаются в целостном осмыслении исторических судеб России в ХХ в. Стержнем романного мышления Бунина и Набокова становится новое, по сравнению с классической традицией, восприятие "биографии" героя — в аспекте не только социально-психологическом, но прежде всего онтологическом[2].

Герои-рассказчики двух романов обостренно ощущают сопряженность их жизненного пути с иррациональными началами бытия, силами родовой памяти и наследственности. Герой Бунина, вглядываясь в тайну младенческих лет, прозревает беспредельность своего внутреннего "я", онтологически не имеющего "чувства своего начала и конца".

Позднее, уже как художник, герой с новой силой осознает свое бессилие в рационалистическом понимании того, "с чего надо начать писать свою жизнь", невозможность создания линейной, исторически мотивированной биографии: "Я родился во вселенной, в бесконечности времени и пространства", с верой "в любовную благость Божьего веления" 237 [3]. Основой его первых детских впечатлений становится интуитивно угадываемое, питаемое силами Прапамяти знание о мире, будь то глубоко прочувствованная "томящая красота" природного мироздания или вид острожника, чью "жуткую душу" с одного взгляда "угадал" Арсеньев.

От ощущения героем глубин Прапамяти, восприятия жизни как радостного "соучастия" в родовом "пути" в романе начинается постепенное расширение сферы изображения — усадебного быта, природного мироздания, загадок национального бытия.

Онтологический ракурс "биографического" повествования задан и начиная с первых глав "Других берегов". Символичный образ "колыбели, качающейся над бездной", ощущение жизни "между двумя идеально черными вечностями" настраивают героя на раздумья о непостижимых законах времени, гранях бытия и небытия, побуждают "высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни".

Как и у Бунина, с полнотой "вещественности" изображаются Набоковым импрессионистические зарисовки детских впечатлений от яркости и многоцветия мира, которые вели к "пробуждению самосознания", погружению "в сущий рай осязательных и зрительных откровений". Исторически подробнее, чем в "Жизни Арсеньева" в романе Набокова запечатлены родовые корни автобиографического героя, хотя такого, как у Бунина, углубления в мистическую сферу Прапамяти здесь не происходит.

Центральной в романах Бунина и Набокова становится художественная категория памяти, предопределяющая ассоциативность повествовательной структуры, синтезированный характер хронотопа, основанного на взаимопроникновении далеких пространственно-временных пластов, когда на суждения юного героя органично "накладываются" взгляды зрелого повествователя. Проникновенно звучащее "а вот еще помню", с которого в двух романах зачастую начинается новый повествовательный фрагмент, обуславливает лейтмотивную композицию, "технику" монтажных переходов, циклически передающую "развитие и повторение тайных тем в явной судьбе" 133 [4].

Смысл названия созданного вдали от России набоковского романа полностью созвучен художественной сверхзадаче бунинской книги: "Описание реальности, лежащей "по ту сторону" забвения, смерти или сна, на "других берегах""[5]. Но если Бунин "целиком доверяется памяти как некоему удивительному и непостижимому чуду"[6], то для Набокова в большей степени характерен аналитизм в рассмотрении свойств памяти-Мнемозины, которой даровано "заклинать и оживлять прошлое" и которой, по убеждению автора, необходимо "дать закон".

У Набокова персонифицированный образ Мнемозины многолик и психологически сложен: она явлена то "привередничающей", то мудрой или, наоборот, плутающей и растерянно останавливающейся в тумане", то принимающей обличие кого-то из персонажей: "Рука Мнемозины, теперь в нитяной перчатке буфетчика Алексея…" 187. У Бунина и Набокова на место линейной сюжетной динамики выдвигаются ассоциативные механизмы памяти.

Единичные интимные воспоминания подчас вбирают в свою орбиту прозрения о природном космосе, стихиях исторической жизни. Так, воспоминания Арсеньева о детской влюбленности в Лизу Бибикову неотторжимы от любви "к нашему быту, с которым так тесно связана была когда-то вся русская поэзия" 128 , а отложившиеся в позднейшей памяти эпизоды драматичных взаимоотношений с Ликой пронизаны интуициями о таинственных циклах бытия природного мироздания, соотнесенных с масштабом человеческой судьбы.

В романе же Набокова проблески любовного переживания в юношеских встречах героя с "дочкой кучера" Поленькой, с Тамарой, Колетт ассоциируются в осмыслении зрелого повествователя с близкими во времени историческими сдвигами в русской жизни и непроизвольно соединяются в памяти с нюансами чувственных впечатлений: "Эти листья смешиваются у меня в памяти с кожей ее башмаков и перчаток" 222.

С весомостью категории памяти связана и символическая глубина финалов двух произведений. В "Жизни Арсеньева" это обостренная в сновидческой стихии память героя о далекой любви, "прелести увядшей красоты": в радостном торжестве жизненных сил заключено напоминание о неизбывном трагизме, краткости земного существования. Близкое по звучанию к притче завершение романа Набокова знаменует устремленность к собиранию — на "других берегах" личностного бытия — целостного "узора" из далеких, давно разъединенных "осколков" родовой памяти, что осознается как восстановление потаенной гармонии всего сущего, ибо "однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда" 302.

В ценностном строе памяти героев бунинского и набоковского романов сквозным оказывается противопоставление лада устойчивого детского, семейного быта и разрушительной силы войн и революций ХХ в. У Бунина изображение этого второго плана углублено в подтекст, находясь далеко за рамками сюжетного действия, у Набокова же картина исторической эпохи доведена к концу романа до образа гитлеровской Германии, порабощенной "вездесущим портретом фюрера".

В "Жизни Арсеньева" изображение дворянского усадебного быта пронизано веянием грядущей катастрофы, что придает повествованию эмоциональную многоплановость, соединяя юношескую восторженность героя со взглядом прошедшего через последующие "окаянные дни" повествователя: "Дух этой среды, романтизированный моим воображением, казался мне тем прекраснее, что навеки исчезал на моих глазах" 128. Память становится для Арсеньева духовным испытанием, образуя область пересечения антиномичных граней мироощущения, "начал" и "концов" пути, пройденного как героем, так и всей Россией: "И была в эти легендарные времена, в этой навсегда погибшей России весна…" 149.

Так, повторяющееся воспоминание о гибели отца "той ночью 1922-ого года" дважды накладывается трагедийным контрастом на сцены благополучной домашней жизни, изображенные в первой и девятой главах. Нелинейный характер романного времени в "Жизни Арсеньева" и "Других берегах" обусловлен сквозными антиципациями — опережающим предвидением дальнейших "узоров" судьбы, заложенным в описании событий настоящего; проекцией раннего периода жизни повествователя на последующую эмигрантскую участь.

В романе Бунина такое сращение временных планов происходит в ряде эпизодов, рисующих странствия юного Арсеньева по России, которые исподволь предвосхищают "целые годы скитаний, бездомности": "Впоследствии, без конца скитаясь по свету, много пережил я подобных часов одинокого спокойствия…" 182. А проходной эпизод встречи с "гусаром" на вокзале в Орле получает неожиданное развитие во вставном повествовании из эмигрантского времени — "когда целая жизнь прошла с тех пор" 186. Сопряжение далеких "концов" жизненного пути, дискретность композиционного рисунка, сводящего воедино мимолетное интуитивное предчувствие и глубокое осмысление прожитого, способствуют лирической субъективации повествования[7].

Подобного рода антиципации проходят и через произведение Набокова. Так, уже в первой главе, отмечая раннюю, "поистине гениальную восприимчивость" к впечатлениям от окружающего мира, свойственную герою и многим сверстникам его круга, автор прозревает в этом даре судьбы предвестие ее дальнейших перипетий, "точно судьба в предвидении катастрофы… пыталась возместить будущую потерю…" 140.

А пережитое в пору любовных странствий героя и Тамары по Петербургу "чувство бездомности" высветит еще одну тайную "рифмовку" в жизненном пути рассказчика: "Тут начинается тема бездомности — глухое предисловие к позднейшим, значительно более суровым блужданиям…" 261.

Непостижимые стихии бытия и человеческой души, иррациональные веления исторической судьбы оказываются центральным предметом изображения в романах Бунина и Набокова, которые близки по типу авторской эмоциональности, окрашенной ностальгическим чувством.

У Бунина это переживание скрыто в подтексте произведения и заряжает его лирической энергией, а в романе Набокова оно эксплицировано и насыщено онтологическим смыслом. Еще детская грусть по России во время заграничных отъездов предстает в "Других берегах" как точная антиципация последующих переживаний, "пронзительная репетиция ностальгии"; бытийный же смысл горечи от потерянной Родины осознается автором как "гипертрофия тоски по утраченному детству" 170.

В архитектонике "автобиографических" романов Бунина и Набокова существенную роль играет сопряжение единичных юношеских впечатлений героев, частных эпизодов — с бытийными прозрениями, эпохальными проблемами национального бытия. В "Жизни Арсеньева" через глубоко воспринятый эпизод гибели Сеньки к герою приходит первый опыт интуитивного постижения тайны существования Бога, бессмертия и смерти, "вещественность" которой он с остротой почувствовал. И у набоковского героя во внешне неприметном эпизоде трудного засыпания неожиданно "вещественно" раскрывается предстояние человека концу своего земного пути: "Смерть и есть вот эта совершенно черная чернота…" 195.

Разноплановая сфера автобиографизма в каждом из романов вбирает в себя широкую национально-историческую проблематику, заветные авторские размышления о сущности национального сознания, проступающей в пору катастрофических испытаний. Эти наблюдения предстают в призме позднейшего опыта повествователя, вглядывающегося в далекие предвестья уже свершившегося апокалипсиса. Антиномичный дух авторской мысли ведет к тонкому различению в исконной русской "жажде отрешения от жизни" подлинной высоты, выразившейся в литературе, в ее "изумительной изобразительности", — и "страсти ко всяческому самоистреблению", заключающей ключ к пониманию надысторической обусловленности последующей трагедии.

На пересечении субъективно-личностного и исторически значимого строятся многие сюжетообразующие эпизоды в романе Набокова. При этом, как было отмечено, если бунинским Арсеньевым главным образом руководит спонтанный порыв, то "герои Набокова, наоборот, находят в своей судьбе совпадения, которые имеют свою логику и складываются в точный продуманный узор"[8].

А потому там, где у Бунина господствует лирическая интонация, предопределяющая непроизвольные повороты в сюжетном движении, там у Набокова прочерчивается выверенная "симметрия", подчас некая намеренная "литературность" в скрещении судеб главных и эпизодических персонажей и связанных с ними как частных, так и исторически решающих событий.

Неслучайно, давая высокую оценку бунинской книге, автор "Других берегов" подчеркнул именно ее лирическую доминанту — в "звучных, душистых словах, проникнутых такой жадностью до красоты, таким бунинским волнением"[9]. Провиденциальный исторический смысл таит в себе и мимолетный бытовой эпизод чтения отцом героя газетного сообщения о смерти Толстого о рубежном характере событий 1910 г. Апокалиптическим ощущением исторического времени пронизаны у Набокова более явственно, чем в "Жизни Арсеньева" и эпизоды интимной жизни героя.

Так, тревожная встреча с Тамарой в тамбуре в начале лета 1917 г. Таким образом, автобиографизм в романах Бунина и Набокова, при всей специфике его конкретного художественного воплощения, основан на синтезе индивидуального и все более властно заявляющего о себе исторического времени, дыханием которого просквожены даже субъективные грани мироощущения персонажей.

Рассматриваемые "автобиографические" романы — это примечательные образцы и жанровой формы "романа о художнике", обращенного к постижению философии творчества.

Для формирующейся художнической натуры бунинского Арсеньева источниками эстетического переживания становятся созерцание природного бытия — "истинно-божественного смысла и значения земных и небесных красок" 32 , а также глубокое восприятие образного мира, ритмической стихии классической поэзии.

Творческая личность героя вступает в незримый диалог прежде всего с пушкинско-лермонтовскими строками, которые, по его признанию, "выражали… существенность того, чем полна была… душа" 93 [10]. При этом для Арсеньева, как впоследствии для героя "Других берегов", весьма характерна взыскательность эстетического вкуса, пристрастная строгость литературных оценок. Роман наполнен многими эстетическими оценками, порой с тонкой иронией направленными на самые разные литературные явления — от парадоксальности в языке поэм Лермонтова, сочетающих "невыносимые прозаизмы с прелестнейшими словесными миражами", до "толстовского дидактического говорка" и эмигрантских литературных впечатлений, среди которых образ Бунина занимает особое место.

Не без горечи вспоминая о несостоявшемся личностном общении, автор романа высоко ценит лирическое дарование Бунина, даже предпочитая его стихи "парчовой прозе".

Соответствующий фрагмент романа отчасти построен как диалог с образным миром бунинских произведений на уровне скрытых реминисценций: "И чем-то горьковатым пахнет с полей, и в бесконечно отзывчивом отдалении нашей молодости опевают ночь петухи…" 288. По внутреннему складу творческой натуры герои романов Бунина и Набокова многим созвучны. В обоих сильны страсть к творческому уединению и одновременно к движению, стихийному открытию бытия, существованию в хронотопе пути, дороги; жажда с помощью силы воображения слиться с загадочностью окружающего мира, преодолеть традиционное субъектно-объектное разделение.

Сила воображения помогала Арсеньеву в моменты поэтического восторга от "кочевой страсти" испытать таинственное расширение личности "чувствую в себе кого-то лихого, старинного, куда-то скачущего в кивере и медвежьей шубе" , породить неповторимую художественную реальность, не раз "мысленно видеть какой-то уездный городишко…" 234.

Эта же сила наполняла его интуициями о трансцендентном характере творческого акта, когда "над самим стихотворцем колдовал кто-то неразумный…" 37.

Подобные "перевоплощения", стирание граней между субъективным "я" и объективной реальностью знакомы и набоковскому герою, когда в радостном порыве открытия неизведанного мира он "видит себя водителем поезда", может "вообразить себя вон тем пешеходом и за него пьянеть от вида… романтических вагонов", "быть и машинистом, и пассажиром, и цветными огнями, и пролетающей станцией" 214.

В "Других берегах", как и в "Жизни Арсеньева", сила творческого воображения способна высветить в единичной вещной детали обобщающий масштаб судеб целой семьи и поколения.

Так, вглядываясь в "прозрачные грани" материнского перстня, которому предстояло быть проданным в пору послереволюционного лихолетья, герой Набокова прозревает в этих гранях тягостную бесприютность и нужду эмигрантского существования.

Искусство, творческий процесс в представлении героев двух романов глубоко родственны стихиям Памяти-Мнемозины, природы и составляет величайшую тайну бытия, вступая в сложные, подчас даже, как показано у Набокова, в сопернические отношения с действительностью.

При этом раздумья Арсеньева о творчестве носят в большей степени интуитивный характер, связанный с острым переживанием непостижимости этого "самого странного из всех человеческих дел, называемого писанием", ощущением частой растерянности художника перед лицом загадочного потока жизни, перед тем, чтобы "образовать в себе из даваемого жизнью нечто истинно достойное писания" 229.

Автор "Других берегов" подхватывает бунинские суждения об искусстве и также видит в нем главный путь к постижению "неповторимого водяного знака" жизни, преодолению пространственно-временных пределов бесконечно новые виды бабочек, открываемые героем в разных уголках земли.

Именно цитируя "изумительные стихи Бунина" 202 , он передает явленное в образе бабочек утонченное чувство красоты. По сравнению с романом Бунина, у Набокова большее место уделено собственно эстетической рефлексии, попытке представить философию и психологию творчества в системном, рациональном виде — и в развернутой "исповеди синэстета" 147 , и в приоткрывании лаборатории художественного творчества, которая овеяна щемящим чувством "страха забыть или засорить единственное, что успел я выцарапать из России" 277.

События действительности воспринимаются героем как своеобразное "произведение" жизни, имеющее "предисловия", "эпилоги" и даже исподволь посягающее на "творческие права" самого героя-художника: "… стоит мне только подарить вымышленному герою живую мелочь из своего детства, и она уже начинает… стираться в моей памяти" 184.

Подводя итог предложенному сопоставлению, стоит указать на то, что "автобиографические" романы И. Бунина и В. Художественное содержание "Жизни Арсеньева" и "Других берегов" обращено и к постижению таинственной целостности бытия творца, личности в "вывихнутом" историческом времени. Бунин и В. Набоков: проблемы поэтики "Жизнь Арсеньева" и "Другие берега". Творчество И. Бунина и модернизм. Набокова даны с указанием страницы по изд. Набокова 20- 40-х годов. Томск, ТГУ, 2002. Набоков: pro et contra.

СПб, 1997. Литературные реминисценции в художественном целом романа И. Духовный мир и поэтика жанра. Саратов, 2001.

Советские часы "Амфибия", действительно ли они настолько надежные?

Надо было поэтому хоть несколько вознаградить себя. И вот, выйдя в Орле, я велел везти себя в лучшую гостиницу... Были пыльно-сиреневые сумерки, везде вечерние огни, за рекой, в городском саду, духовая музыка... Известны те неопределенные, сладко волнующие чувства, что испытываешь вечером в незнакомом большом городе, в полном одиночестве.

"Он кричал криком на весь этаж". 7-летний мальчик пережил пять часов адской боли из-за врачей

Топ самых странных советских часов, которые я когда либо видел. На канале "Часомания" вы найдете множество моих статей про часы всех разновидностей. Одна из таких статей была про часы, которые были подарены мне дедушкой и в момент её написания, мне пришла в голову одна идея и сегодняшней статьёй я решил воплотить ее в жизнь. Даже дедушкины часы, по меркам советского времени были довольно странны. Это касается и часов, поэтому вторая заводная головка и будильник в наручных часах были для советского человека, согласитесь, в диковинку. Нет, не подумайте плохого!.. Я не принижаю советский период нашей страны. Просто, время было такое, когда любое новшество воспринималось советскими людьми, как очередной технический рывок к светлому будущему.

ПОСМОТРИТЕ ВИДЕО ПО ТЕМЕ: Представьте, что вы жили бы всего 24 часа

Контрольная работа по русскому языку в 10 классе по теме "Самостоятельные части речи".

Viber Людмила говорит, что вечером Диме стало уже гораздо лучше. Однако около трех ночи он проснулся от боли. А в пять утра он уже просто кричал криком. Глаза были опухшие. Как мама я просто не могла смотреть на эту боль", - поделилась Людмила.

Впоследствии, без конца скитаясь по свету, много пережил я подобных часов одинокого спокойствия и наблюдения и многим из них обязан весьма. Много пережил я подобных пута(1)ых часов одинокого неуспокое(2)ого наблюдения, Страдательное причастие прошедшего времени покрашенный. Я вообще долго думала, ставить этот в принципе ни в какой мере не подобного типа, а не для государственных, где слишком много этот период они.

Ничипоров И. Типологическое соотнесение наследия Бунина и Набокова, объективное исследование их личных и творческих взаимоотношений, намеченное в литературоведении[1], способствуют восстановлению целостной картины тенденций литературного развития в Русском Зарубежье. Сопоставление ярчайших "автобиографических" романов двух художников позволяет проследить магистральные пути обновления романной формы в ХХ в.

Советские часы "Амфибия", действительно ли они настолько надежные? Эти слова я наблюдаю в комментариях почти под каждой статьей. И каждый раз после прочтения подобных комментариев, я ставлю себе задачу о написании статьи об этих часах. Ведь они действительно уникальны и таят в себе много чего интересного. А здесь еще и читатели спрашивают... Так что мой блог, просто не может существовать без "Амфибии".

.

.

.

.

ВИДЕО ПО ТЕМЕ: Marshmello - Together (Official Music Video)