Но не волк я по крови своей

Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей. Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых кровей в колесе, Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе, Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет. С советской властью отношения у него складывались противоречиво. Ему нравилась идея создания нового государства. Он ожидал перерождения общества, человеческой природы. Если внимательно читать мемуары жены Мандельштама, можно понять, что поэт был знаком лично со многими государственными деятелями — Бухариным, Ежовым, Дзержинским.

За гремучую доблесть грядущих веков...

Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей: Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей... Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе; Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе. Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет. Ни один из этих вариантов Мандельштама не удовлетворял — отголоски этой неудовлетворенности попали в мемуары Эммы Герштейн. Можем предположить, что Мандельштам читал и показывал его то так, то эдак, то с одним финалом, то с другим — такая вариативность всегда была для него характерна. Точное знание обстоятельств и даты появления тех или иных строк далеко не всегда необходимо для понимания текста. И в этом случае тоже — сам этот последний стих в его окончательном варианте звучит настолько мощно, что пояснения могут казаться избыточными.

« не волк я по крови своей »

Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей: Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей... Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе; Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе. Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет. Ни один из этих вариантов Мандельштама не удовлетворял — отголоски этой неудовлетворенности попали в мемуары Эммы Герштейн.

Можем предположить, что Мандельштам читал и показывал его то так, то эдак, то с одним финалом, то с другим — такая вариативность всегда была для него характерна. Точное знание обстоятельств и даты появления тех или иных строк далеко не всегда необходимо для понимания текста. И в этом случае тоже — сам этот последний стих в его окончательном варианте звучит настолько мощно, что пояснения могут казаться избыточными. Иными словами, это строка не о будущей гибели, о а вечной жизни поэзии.

Одно из главных прав, данных Великой хартией вольностей, было право баронов быть судимыми только судом пэров, то есть судом равных judicium parium. Для рыцаря есть нечто похуже смерти — бесчестная смерть. Казнь тем и позорна, что это смерть от руки палача — человека подлого сословия. Об этой же параллели позже писал Демьян Фаншель — он прямо возвел мандельштамовскую строку к Великой хартии вольностей9.

Итак, в финале речь идет о справедливом суде равных или о бессмертии — так ли это? Как согласуются предложенные толкования последней строки с общим смыслом стихотворения? В начале 1930-х Мандельштаму перспектива его личного существования виделась такой: тюрьма и ссылка — или насильственная смерть, примеры были перед глазами, и ничего другого не просматривалось. Не случайно в бреду он боялся именно расстрела.

Нам довелось читать сообщения о расстрелах многих людей. В городах иногда даже расклеивались специальные объявления. О расстреле Блюмкина или Конрада? Этого оба они вынести не могли.

Вероятно, смертная казнь не только символизировала для них всякое насилие, она еще чересчур конкретно и зримо представлялась их воображению. Для рационалистического женского ума это менее ощутимо, и поэтому массовые переселения, лагеря, тюрьмы, каторга и прочее глумление над человеком мне еще более ненавистны, чем мгновенное убийство. Но для О. Между текстом, созданным в марте 1931 года, и последней строкой, пришедшей в 1935-м, в жизни Мандельштама случились арест и ссылка.

Он показал О. Черновик судьбы, записанный в стихи, начинал на глазах сбываться. Дальнейшее известно: Лубянка, попытка самоубийства лезвием, спрятанным в каблук, путь в ссылку, прыжок из окна Чердынской больницы, переезд в Воронеж. В окончательном его варианте произошла переакцентуация смысла — вместо неопределенности, открытого финала, вместо парадоксальной мечты о ссыльной свободе в стихи вошло предвидение будущего, предчувствие насильственной смерти, зависящей от воли одного человека.

Но остается один вопрос: почему равный, в каком смысле равный? Ссыльные, больные, нищие, затравленные, они не желали отказываться от своей власти... Ведь они-то понимали, что власть — это пушки, карательные учреждения, возможность по талонам распределять все, включая славу, и заказывать художникам свои портреты.

Мы восстановили историю этой строчки только для того, чтоб увидеть, как жизненные обстоятельства умирают в поэтическом слове, обеспечивая ему подлинность и силу. Стихи высоко поднялись над всем, что их породило, — в них случилось то новое, что и есть поэзия. Подожги меня в огненной шубе, как сосна до звезды умереть! Но тут, как пишут романисты, начинается совсем другая история — мы оказываемся в поле смыслов, рожденных уже нашим восприятием.

Этот библейский столп как явление Божие опускается с небес на землю, у Еременко же, наоборот, столп горящей жизни воздвигается снизу до звезды самим человеком — как ответ, как личная жертва. Но поэзия ведь отрывается от создателя, живет своей жизнью и прирастает новыми смыслами, когда мы думаем о ней. Третья книга. Поэтика позднего Мандельштама.

В 3-х тт. Приложение: Летопись жизни и творчества. Щегол свободы и ласточка любви. Подсказано Дантом. О поэтике и поэзии Мандельштама. Киев, 2011. Сочинения в 2-х тт.

«Мне на плечи кидается век-волкодав...»

Ночь; из пучины мировой, Я выброшен на берег твой. Никогда и ни в чем не изменял поэт себе. Позиции пророка и жреца предпочитал позицию живущего вместе и среди людей, созидающего то, что необходимо его народу. Дано мне тело — что мне делать с ним.

Мандельштам Осип Эмильевич

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе; Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе. Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет. Мандельштам Признаться, не люблю Мандельштама. Всегда впечатление от его стихов такое, словно идёшь по течению неглубокой мутной речки и вдруг спотыкаешься о здоровенный камень, потом о другой и ещё, и снова, а в конце речка впадает в какую-то заболоченную низменность. Но это ещё ничего, например, стихи Варлама Шаламова и Солженицына вызывают ассоциацию с мешками полными камней или в лучшем случае арбузов. Вот, пожалуйста: первый камень - это "запихай меня", это просто косноязычие какое-то; второй камень - "грязцы", понятно, что очень хотелось оставить песцов, а подходящей рифмы нет, но это уже не поэзия, а что-то другое; и наконец, третий камень: рифма "достаёт-убьёт" - это уже ни в какие ворота не лезет! Подумал, а можно ли с минимальными потерями исправить, оставаясь как можно ближе с авторскому тексту?

Осип Мандельштам - "Волк"

.

Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей: Запихай. Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей. Чтоб не. Продолжительность:

.

Переделка Мандельштама. За гремучую доблесть гряду

.

For the valiant glory of future epochs

.

Переделка Мандельштама. За гремучую доблесть грядущих веков.

.

.

.

ВИДЕО ПО ТЕМЕ: За гремучую доблесть грядущих веков