Сестра моя жизнь пастернак сборник

Пастернак - Сестра моя - жизнь чит. У старших на это свои есть резоны. Бесспорно, бесспорно смешон твой резон, Что в грозу лиловы глаза и газоны И пахнет сырой резедой горизонт. Что в мае, когда поездов расписанье Камышинской веткой читаешь в купе, Оно грандиозней святого писанья И черных от пыли и бурь канапе. Что только нарвется, разлаявшись, тормоз На мирных сельчан в захолустном вине, С матрацев глядят, не моя ли платформа, И солнце, садясь, соболезнует мне. И в третий плеснув, уплывает звоночек Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.

Сборник "Сестра моя - жизнь" Комментарии

Это было в Москве, в доме, который и поныне стоит на углу 2-й Тверской-Ямской и Оружейного переулка в глубине Триумфальной площади. День его рождения пришелся на день гибели Пушкина, по церковному календарю это — день памяти преподобного Ефрема Сирина, великого раннехристианского учителя церкви и поэта IV века. Леонид Осипович Пастернак был человеком яркого таланта, сочетавшегося с настойчивостью и трудолюбием. В необеспеченной семье молодого живописца и пианистки искусство сливалось с домашним обиходом, художник успевал зарисовывать все, что видел на улицах, артистических вечерах и собраниях. Радостное художественное начало отца бессознательно и глубоко вошло в сознание Бориса и во многом определило его творческие задатки.

Борис Пастернак Сестра моя, жизнь

Библиографические источники: 1. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959 — отсутствует! Книги и рукописи в собрании М. Аннотированный каталог. Библиотека русской поэзии И. Библиографическое описание.

Тарасенков А. Русские поэты XX века, М. После нее Пастернак перестал быть одним из многих — она властно выдвинула его в первые ряды русских поэтов. Судьба, словно в предвидении будущего, каждому периоду русской революции подобрала летописца прозаики почти не справились с задачей — явления мистические лучше удаются поэтам.

Семнадцатый — год Пастернака: это благодаря ему мы догадываемся, как все было. Пастернак и сам чувствовал, что это время ему сродни: во-первых, неоформившееся, бродящее, переходное, в рифму его долгому отрочеству.

Во-вторых — страстное и неопытное, напрягшееся в предчувствии главного опыта: революция еще обольщает, с огнем еще играют, — но в сентябре все полыхнет, и нарастающий жар земли — так и горит под ногами! Наконец, время с марта по октябрь семнадцатого было эпохой бесчисленных проб и ошибок — и он в эти полгода тоже пережил весь спектр тяжелой любовной драмы, от надежды на полную взаимность до озлобления и чуть ли не брани, и возлюбленная, как и революция, досталась другому: не тому, кто любил по-настоящему, а тому, кто выглядел надежней.

Эта цепь параллелей заставила Пастернака впервые в жизни почувствовать себя не чужим на пиру современности, а живущим в свое время и на своем месте: Казалось альфой и омегой — Мы с жизнью на один покрой; И круглый год, в снегу, без снега, Она жила, как alter ego, И я назвал ее сестрой. Строго говоря, назвал не он: это реминисценция из неопубликованных стихов Александра Добролюбова.

Добролюбов основал собственную секту и до 1944 года — последней даты, к которой относятся достоверные свидетельства о нем, — проходил по Руси и Кавказу, нанимаясь то плотником, то печником и неутомимо уча.

На эту реминисценцию указал И. Смирнов; есть подробная работа А. Особенно парадоксален этот факт для читателя начала двадцать первого века, привыкшего трактовать русскую революцию с точки зрения ее чудовищных последствий и многообещающих в этом смысле примет: массовое дезертирство, убийство солдат и офицеров, паралич государственной власти, нарастающая социальная энтропия и наконец большевистский переворот, в результате которого победили наименее брезгливые и наиболее упорные.

Долгое время принято было думать, что большевики воспользовались историей, — но еще страшней оказалось признать, что история воспользовалась большевиками; что механизм самовоспроизводства русской жизни перемолол и марксистов, возведя тюрьму на руинах казармы.

Даже немногочисленные сохранившиеся апологеты ленинизма не воспринимают русскую революцию как праздник — для них она в лучшем случае подвиг. Речь о мятежном лете семнадцатого, с продолжением министерской чехарды теперь уже во Временном правительстве , с июльским кризисом, двоевластием и хаосом зреющей катастрофы. Ежели почитать газеты семнадцатого года, перепад между мартовским ликованием и июльской тревогой окажется разителен — но Пастернак-то пишет не политическую хронику, и потому его книга оказалась праздничной, несмотря ни на что.

В высших сферах, куда открыт доступ одним поэтам и духовидцам, происходит нечто поистине глобальное, — и русская революция помимо плоского социального или более объемного историософского смысла имела еще и метафизический. Прямой репортаж из этих сфер, где сталкиваются тучи и шумит грозовое электричество, оставил один Пастернак: его чуткость была обострена любовью, столь же неспокойной и мятежной, страстной и требовательной, как само лето семнадцатого года.

Если в чем Пастернак и был по-настоящему удачлив, то в совпадениях своей и всеобщей истории. Как в сумерки сонно и зябко Окошко!

Сухой купорос. На донышке склянки — козявка И гильзы задохшихся ос. Сначала совпали любовь и революция, потом — разлука и разруха. Елена Виноград была ровней Пастернаку — при всей шаблонности своих увлечений, дешевом демонизме порывов, откровенной литературщине слога как видно из сохранившихся писем , она все-таки жила и была молода в семнадцатом году, а великие времена делают умней и заурядных личностей.

Ни на одну из своих женщин — кроме разве что Ивинской, встретившейся ему в симметричный период позднего расцвета, — не оказывал он столь возвышающего и усложняющего влияния. Наконец, в основе романа Пастернака и Виноград почти комическое совпадение фамилий — огородное растение влюбилось в садовое лежало сильное физическое притяжение.

Русская поэзия до некоторых пор была целомудренна. Что за грудь! Плечи ему, видите ли, нравятся. Тоже мне любовь. Однако Пастернак не стеснялся именно этой откровенной, влекущей телесности. Благородная, невызывающая — и совсем другая, обладающая неотразимо влекущей силой. Благородной и невызывающей была красота Евгении Лурье, первой жены Пастернака. Столь же благородной — и столь же невыигрышной в общепринятом смысле — представлялась ему внешность молодой Ольги Фрейденберг, с которой у него было подобие платонического романа; сходным образом оценивал он и внешность Цветаевой, чрезвычайно обаятельной, но вовсе не красивой в общепринятом смысле слова.

Иная красота — яркая, влекущая, красота Иды Высоцкой, Зинаиды Нейгауз, Ольги Ивинской — была для него неотразима, и выбор он всегда делал в ее пользу. Точно так же, как — чуть ли не против своей воли — всегда выбирал реальность, а не умозрение, участие в жизни, а не фронду, народ, а не интеллигенцию. Был ли это выбор в пользу силы? Пожалуй; но точней — влечение силы к силе. Первой женщиной в ряду таких пастернаковских героинь стала Елена Виноград. Ее он, по неопытности, упустил — или уступил.

Главное совпадение его биографии и российской истории конца десятых годов состояло в том, что по мере сближения герой-романтик и героиня-мятежница все лучше понимали, до какой степени — при всем взаимном притяжении, бесчисленных биографических и вкусовых совпадениях — им нечего делать вместе.

Ужасно понимать, что любишь чужое, неготовое быть твоим, не тебе предназначенное; вроде бы и любит, и отвечает, и называет чуть ли не гением, — но вдруг приходит ледяное письмо, из которого ясно, что с тобой ей опасно, нехорошо, нельзя; и это при том, что тебе-то как раз и хорошо, и ясно, и ты век бы с ней прожил. Но она в себе сознает другое — ей нужен более спокойный, решительный и зрелый, более надежный; и вообще — своей интуицией умной девочки она сознает, что тут в отношения врывается нечто большее, чем воля поэта, а именно НЕСУДЬБА.

А против природы женщина не восстанет. Пусть все это не покажется читателю вульгаризацией любовной истории, — но ведь и счастливая, взаимная как будто поначалу любовь интеллигенции и революции обернулась вмешательством той же самой НЕСУДЬБЫ — и революция уплыла в более твердые и грубые руки. Кузина братьев Штихов Елена Виноград родилась в 1897 году. Есть что-то особенно трогательное в том, что в компании Пастернака и Виноград оказался еще и Листопад — сплошное растительное царство.

Он погиб осенью шестнадцатого года в воспоминаниях законной дочери Шестова, Н. Шестовой-Барановой, приводится дата вовсе уж фантастическая — весна семнадцатого; никак невозможно, чтобы Пастернак стал ухаживать за девушкой, потерявшей жениха несколько недель назад. Листопад был официальным женихом Елены. Пастернак знал его с двенадцатого года, когда, после реального училища, сын Шестова начал зарабатывать уроками; он бывал у Штихов, поскольку был одноклассником Валериана Винограда.

На войну он пошел вольноопределяющимся, быстро дослужился до прапорщика и получил два Георгиевских креста. Романтическая его судьба он был сыном Анны Листопадовой, горничной в доме Шварцманов — такова настоящая фамилия Шестова , яркая внешность, героическая гибель — все это делало Листопада практически непобедимым соперником Пастернака.

Июнь десятого года был счастливым месяцем: Пастернак начал тогда писать по-настоящему, наслаждался новыми возможностями, сочинял чуть ли не ежедневно прозу даже чаще, чем стихи — и летними ночами, пахнущими липами и мокрой пылью, испытывал первое счастье творческого всемогущества.

По выходным, когда не было уроков он зарабатывал ими уже год , случались поездки к Штихам в Спасское. Это нынешняя платформа Зеленоградская. Дошли вдоль железнодорожной ветки до Софрина, собрали букет. Разговоры велись выспренние, юношеские; стали предлагать друг другу рискованные испытания смелости. Штих лег между рельсов и сказал, что не встанет, пока не пройдет поезд.

Жест этот Пастернак потом сравнивал с сестринским жестом Антигоны, гладящей голову Исмены. Вся эта история произвела на Пастернака сильное впечатление, он долго еще вспоминал и жест Елены, и букет, который она ему подарила, и внезапное безумие Штиха, — сам Пастернак вызвался было обучать Елену латыни, но это не состоялось; не исключено, что он попросту испугался себя. А Штих и Елена были влюблены друг в друга по-настоящему; Пастернак знал об этом отроческом романе.

Ты вырывалась, и чуб касался чудной челки, и губы — фьялок. О неженка... Он вспоминал об этом времени как о счастливейшем, не забывая, однако, что на всем поведении возлюбленной лежал флер печали, налет загадки — разрешение которой он с юношеской наивностью откладывал на потом: Здесь прошелся загадки таинственный ноготь. А пока не разбудят, любимую трогать Так, как мне, не дано никому. Как я трогал тебя! Даже губ моих медью Трогал так, как трагедией трогают зал. Поцелуй был как лето.

Он медлил и медлил, Лишь потом разражалась гроза. Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья. Звезды долго горлом текут в пищевод, Соловьи же заводят глаза с содроганьем, Осушая по капле ночной небосвод. Работают не слова, а цепочки — метафорические, звуковые, образные; по отдельности все — бессмыслица или неуклюжесть, но вместе — шедевр. Цветаева в письме к молодому собрату это был Ю. Нельзя не заметить, что такая смысловая перегруженность иногда делает поздние стихи Цветаевой неудобочитаемыми, спондеически-тесными, и вслух их читать затруднительно — пришлось бы скандировать.

Эта страшная густота — следствие железной самодисциплины. Поразительно своевольная в быту, в дружбах и влюбленностях, в делении людей на своих и чужих как правило, без всякого представления о их подлинной сущности , — Цветаева сделала свою поэзию апофеозом дисциплины, с упорством полкового командира по нескольку раз проговаривая, варьируя, вбивая в читателя одну и ту же мысль, и единицей ее поэтического языка действительно становится слог, чуть ли не буква.

Иное дело Пастернак — отдельное слово в его стихах не существует. На читателя обрушивается словопад, в котором ощущение непрерывности речи, ее энергии и напора, щедрости и избытка важнее конечного смысла предполагаемого сообщения.

Сама энергия речевого потока передает энергию ветра и дождя, само многословие создает эффект сырости, влажности, мягкости.

У плетня меж мокрых веток с небом бледным шел спор. Я замер. Про меня! Цветаева выпячивает каждое отдельное слово, Мандельштам сталкивает его с другим, отдаленным, — Пастернак прячет и размывает его в единой звуковой цепи. Пожалуй, из всей прославленной четверки только у несгибаемой акмеистки Ахматовой слово значит примерно столько же, сколько в прозе, — оно не перегружено, не сталкивается с представителями чуждого стилевого ряда, не окружено толпой созвучий, остается ясным и равным себе.

Ее стихи в прозаических пересказах много теряют, — уходит музыка, магия ритма, — но не гибнут и, может быть, именно поэтому ей так удавались белые стихи — у Цветаевой их вовсе нет, у Мандельштама и Пастернака они редкость.

Для пастернаковских прозаический пересказ смертелен при пересказе мандельштамовских получается мандельштамовская проза — у него, в отличие от трех великих сверстников, принципы строительства прозаического и поэтического текста были одинаковы. Они много гуляют вместе во время одной такой прогулки случается трагикомический эпизод — пока Виноград забежала домой за теплой накидкой, Пастернак в приступе поэтического восторга стал читать свои стихи сторожу, сторож не понял, Пастернак удивился.

Обычным местом ночных шатаний стал самый зеленый и дикий район Москвы, близкий к центру и при этом как будто совсем не городской, из иного пространства; район, в котором впоследствии будут охотно прогуливать своих героев все московские фантасты и романтики, — Воробьевы горы, Нескучный сад, берег Москвы-реки.

Сестра моя — жизнь

Это было в Москве, в доме, который и поныне стоит на углу 2-й Тверской-Ямской и Оружейного переулка в глубине Триумфальной площади. День его рождения пришелся на день гибели Пушкина, по церковному календарю это — день памяти преподобного Ефрема Сирина, великого раннехристианского учителя церкви и поэта IV века. Леонид Осипович Пастернак был человеком яркого таланта, сочетавшегося с настойчивостью и трудолюбием. В необеспеченной семье молодого живописца и пианистки искусство сливалось с домашним обиходом, художник успевал зарисовывать все, что видел на улицах, артистических вечерах и собраниях. Радостное художественное начало отца бессознательно и глубоко вошло в сознание Бориса и во многом определило его творческие задатки.

Борис Пастернак — «Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе...»

Библиографические источники: 1. The Kilgour collection of Russian literature 1750-1920. Harvard-Cambrige, 1959 — отсутствует! Книги и рукописи в собрании М. Аннотированный каталог. Библиотека русской поэзии И. Библиографическое описание. Тарасенков А. Русские поэты XX века, М.

ПОСМОТРИТЕ ВИДЕО ПО ТЕМЕ: boutique-dart.ruнак Сестра моя - жизнь. ...

Пастернак - Сестра моя - жизнь (чит. С.Юрский)

По-прежнему известия с фронта не несли в себе ничего обнадеживающего, в Тихих Горах "техники, механики и химики, работающие на оборону", "обсуждали создавшееся положение". Пастернак с каждым днем все острее чувствовал абсурдность войны и предвидел ее конец. Первое связано привычкой жить в эпоху войны и с ней считаться, - второе, квартируя не в человеческих мозгах, принадлежит уже к той новой эре, которая, думаю, скоро за первой воспоследует. Дай-то Бог. Дыханье ее уже чувствуется. Глупо ждать конца глупости.

Читать онлайн книгу «Сестра моя, жизнь (сборник)» полностью, автор Борис Пастернак ISBN: , в электронной библиотеке boutique-dart.ru Книга «Сестра моя - жизнь (сборник)» Бориса Леонидовича Пастернака, «​АСТ, Транзиткнига, Харвест», г. Рейтинг книги из 5 (10 читателей). Однако для Пастернака сборник "Сестра моя - жизнь" ознаменовал размежевание с романтиками, за чтением которых лирический герой коротал.

Стихотворения, которые собраны в ней, объединены общей идеей, общими образами. В нем суть восприятия истории лирическим героем — равенство всех предметов и существ мира в ней.

Борис Пастернак - Сестра моя, жизнь (сборник)

Это было в Москве, в доме, который и поныне стоит на углу 2-й Тверской-Ямской и Оружейного переулка в глубине Триумфальной площади. День его рождения пришелся на день гибели Пушкина, по церковному календарю это — день памяти преподобного Ефрема Сирина, великого раннехристианского учителя церкви и поэта IV века. Леонид Осипович Пастернак был человеком яркого таланта, сочетавшегося с настойчивостью и трудолюбием. В необеспеченной семье молодого живописца и пианистки искусство сливалось с домашним обиходом, художник успевал зарисовывать все, что видел на улицах, артистических вечерах и собраниях. Радостное художественное начало отца бессознательно и глубоко вошло в сознание Бориса и во многом определило его творческие задатки. Голос рояля был неотъемлемой частью жизни семьи.

Пожалуйста, подождите пару секунд, идет перенаправление на сайт...

.

«Сестра моя жизнь». 1917–1922

.

.

.

ВИДЕО ПО ТЕМЕ: 2. Борис Пастернак. Сестра моя, жизнь!